Запасный полк - Страница 15

Он смотрел вслед полковнику, нисколько, казалось, не тронутому происшедшим разговором, и глаза его моргали и слезились.

Неподалеку деловито хлопотал начальник штаба бригады Чернявский. Его лающий голос раздавался в ночи:

— Знаю, не любите начальника штаба. Ну и не любите, черт с вами. А требовать буду. Тридцать лет требую. Гражданские повадки — долой. Думаете, старик, недосмотрит? Досмотрит! Дай-ка винтовку.

Мешковатый полковник, выхватив винтовку у одного из бойцов, стоявших в строю, вскинул ее легко, словно играючи. Он преобразился. Винтовка в его могучих руках летала, как тростинка, со свистом вспарывая воздух, движения, заученные много лег назад, были четки и полны тяжеловесной грации. «На плечо!», «К ноге!», «Штыком коли, прикладом бей!», «От кавалерии закройсь!» — команды следовали одна за другой.

Чернявский был до того увлечен, что не заметил командира бригады.

— Здорово! Молодец полковник! Как юноша действуете! — воскликнул Беляев. — Давно не видел такого искусства.

— Вспомнил старину, товарищ командир бригады. Правда, немного не вовремя, но удержаться не смог.

— А ведь не штабное, а строевое это дело. Молодец!

— Любить винтовку должны все, — серьезно сказал старый полковник, а молодому захотелось пожать ему руку.

— Честно говоря, показались вы мне заштатным кабинетчиком, — проговорил Беляев негромко.

— Благодарю за откровенность.

— Обиделись?

— Никак нет. В армии это не принято.

— Предпочитаю прямой разговор, в лоб.

— Иногда атакующий в лоб побеждает. — Чернявский стоял перед командиром бригады той удивительной стойкой, какую можно увидеть только у кадровых командиров, любящих строй и армию. Казалось, что эта стойка дает ему право так свободно и непринужденно разговаривать с вышестоящим.

— Вы, видимо, не сторонник фронтальных ударов, — заметил Беляев.

— Даже немцы не очень исповедуют Мольтке.

— А что Солонцов, дельный человек?

Полковника Чернявского, видимо, не смутил этот неожиданный вопрос.

— Отличный штабист, товарищ командир бригады.

В это время Мельник громко доложил:

— Товарищ полковник! Полк готов к выполнению боевой задачи!

Беляев ответил коротко:

— Отбой, товарищ майор.

Горнист сыграл «Отбой» и вслед за тем «Сбор командиров». Батальоны зашагали под оркестр на ночлег, а комбаты и комиссары, ротные и взводные поспешили на зов трубы.

3

Разбор был строгим. Беляев приказал зажечь на опушке костер. Языки пламени уходили к небу, играя на деревьях фантастическими бликами. Потрескивали сучья, и искры фейерверком взлетали, купаясь в дыму.

Мельник слушал командира бригады с чувством глубокой отрешенности. Казалось, что в этом костре, видимо не без умысла зажженном, сгорают нити, связывавшие обоих в прошлом. Миновали нахлынувшие было обида и горечь. Пришло холодное спокойствие и любопытство.

Беляев ничего не упустил. Почти безошибочно, как днем, прочитал он весь сбивчивый, запутанный шифр ночной тревоги.

— От самого Перемышля с боями иду, — слышал майор слова Беляева. — Белоруссия вся... Украина... Трижды дивизия полком становилась — штыков по двести оставалось, это еще хорошо. Пополнялись, стало быть, на ходу — и снова в бой. Опять откатывались. Иной раз такая чертовщина в голову лезет. Однажды, помню, на реке Рось, под местечком Стеблево, прижали нас к реке немецкие танки, задушили дивизию, а дивизия была цвет, красота. Я, командир полка, вплавь ушел. Вылез на другом берегу, оглядел черное наше поле и подумал о пистолете, о короткой секунде... Но безоружный был, к счастью.

Это была исповедь. Мельник подумал: «Чужой. Совсем чужой. И речь не прежняя. И взгляд...»

— Конечно, слабость это, товарищи, — продолжал Беляев. — Пустить себе пулю в лоб никакая не доблесть. Наоборот, не достойный коммуниста выход из трудного положения. Но именно тогда я вспомнил о вас, о глубоких тылах, об Урале и Сибири. «Э, нет, парень, шалишь, — подумал, — еще повоюем. Рановато в тираж собрался»: И все на фронте — да фронтовики это знают — смотрят на вас, дышат на вас, надеются. Спрашивают свежих маршевиков: «А много еще вас? Как там, в тылу, мужиков хватает? Есть кому винтовку держать? Хорошо ли обучают?» Знали: наступит час — все придет в движение и тыл наш такие резервы двинет, что врагу капут. И воевать фронту легче от сознания всего этого. А тут, в степи, сами знаете, заковыка вышла. Оплошали. С маршевой ротой история всем известна. Я вам признаюсь: выговор от командующего получил за самоуправство. Точно так. Но с непорядком не примирюсь, неиспеченных огольцов на фронт посылать не будем.

Костер пылал, и причудливые тени плясали по лицам людей, по траве, принявшей неестественно красноватый оттенок. Казалось, собрались командиры где-то в прифронтовой полосе, зажгли огонь, бросив вызов врагу, нарушив законы светомаскировки. И может быть, от необычности обстановки, от того, что никогда еще здесь ночью не жгли костры, Мельнику показалось чужим и холодным все здесь, словно не он собирал этот полк по винтику, по шлеечке.

— Беда в том, товарищи, что по старинке порой живем. Кое-кто заучил азбуку: дворик чистенький, паутинки нет, там надраено, тут покрашено, флажочек, картинка, — значит, порядок. А невдомек некоторым, что флажочек, может, и есть, а знамен, знамен-то и нет! — повысил голос Беляев, а Мельник услышал гулкое биение собственного сердца.

— Большая и дружная, вижу, здесь собралась семья! — продолжал Беляев. — Однако помните: без суровой требовательности нет и не бывает в нашем деле успеха. Страшный вред солдатскому делу — семейственность, беспринципность. Я тебя прощу, ты — меня, круговая порука вместо чувства локтя. Суворов говорил: служба и дружба — две параллельные линии, никогда не сходятся. Что касается меня, то я со старого друга вдвое жестче спрошу. И, чур, не обижаться.