Запасный полк - Страница 43

— Поехали? — спросил Беляев. — А ты того... держишься!

— Почему бы мне не держаться? — ответил Дейнека лихо и пришпорил кобылицу Агафонова. Малая рысь, легкая, когда ты, словно на волне, покачиваешься на сильной спине лошади! Она, умница, то всхрапнет, мотнув головой, словно в ожидании доброго похлопывания по крутой шелковистой шее, то замедлит побежку, перебирая дробно ногами и как бы заигрывая со своим седоком. Вспоминаешь довоенные районные будни, молодость, когда не боялся галопа, полного аллюра «три креста».

Нет, он еще побаивается перейти на галоп и устремиться за комбригом, который оставил его далеко позади. На первый раз достаточно и рысцой проехаться по знакомым местам.

Беляев, оглядываясь, улыбался. Чему — Дейнека не знал, но догадывался. Вот, мол, и еще одного усадил в седло. Каждого в свое седло!

Позднее, оставшись наедине с собой, Дейнека весело рассмеялся. «Молодец комбриг! Когда-то в комсомоле это называли подначкой».

На бригадных учениях с танками, а затем на многодневном походе он уже чувствовал себя физически окрепшим; прошла боязнь самого себя, болей, подстерегавших каждую минуту.

И только смерть Соболькова заставила насторожиться. Опять прислушался, заосторожничал. Как просто и легко умирают люди. Будто невзначай ушел, свернул с дороги Собольков! Но всех тронула эта смерть. Странно: на фронте гибнут тысячи — и никаких церемоний, донесений в политуправление, никакой суеты. Буднично подсчитывают «убыль», захоронили — даешь пополнение. Здесь же — единственная смерть, а сколько мыслей и тревог, и одна из них — за себя: чтобы не повторилось, чтобы снова не разломался надвое.

Он знал Соболькова и ценил его. Это был, хоть и не без странностей, один из грамотных политработников. Не зря Щербак представил его на должность агитатора полка вместо нынешнего сухого начетчика. И вот когда Дейнека уже готов был подписать приказ, Собольков ушел. Ушел навсегда, не дождавшись назначения.

После похорон пошел в политотдел. На столе уже лежало заготовленное секретарем политдонесение в округ. Написано оно было кратко и сухо. Не так надо было писать о Соболькове. Но он не стал поправлять текст, а тут же подписал. Не все ли равно? Соболькова не воскресишь... Вот если бы Дейнека еще тогда переместил Соболькова на должность агитатора полка, жил бы он, наверняка жил бы. Впрочем, кто мог знать...

Политотдельцы все в землянках — таков его приказ. Пойдет туда и он. Только что навсегда проводили доброго мастерового из обширного цеха политработников — и сегодня обязан Дейнека побывать среди людей, посмотреть в глаза бойцам, помочь преодолеть тоску, уныние и печаль, принесенные со свежего могильного холмика.

Но ни тоски, ни печали не встретил Дейнека в ротных землянках. Его даже покоробило спокойствие людей, произносивших привычные и вовсе не трогательные слова, вроде: «Жаль человека», «Неплохой был комиссар», «У меня брательник тоже от сердца помер», «Хоть бы на фронте погиб, то не так обидно было бы».

В одной землянке Дейнеку спросили:

— Как правильно сказать, товарищ батальонный комиссар: фарфор или фарфор?

Дейнека ответил.

— Это точно? — переспросил боец.

— Точно.

— А комиссар Щербак сказал: «фарфор».

— Не надо спорить: будем говорить фаянс.

Бойцы засмеялись.

— Фаянс фаянсом, а фарфор дороже. Это вещь богатая. Помню, один писатель у нас собирал птичек из фарфора. Где какую пичужку встретит из этого материала, так и покупает. Сам бедный, туфли драные, а птичек покупает.

— Страсть, — сказал кто-то. — Иначе, болезнь такая, что ли... Только от нее не умирают, как наш комиссар, например... Это же уметь надо. Хорош был человек...

Домой пришел поздно, под проливным дождем. Долго возился в сенях с сапогами — мыл их под умывальником. Потом сел за «Илиаду». Странное дело получилось с этим греческим эпосом. Признаться, не успел до войны прочитать эту книгу. А на днях о ней вспомнил на совещании командир бригады. Он, между прочим, сказал об античном эпосе и о героизме наших людей, перед подвигом которых меркнет даже «Илиада». Он сказал об этой книге так, словно само собой разумелось, что все знают ее, читали. Но Дейнека, да, пожалуй, и сам командир бригады хорошо видели, что многие из сидевших не читали «Илиады», а некоторые даже и не слышали о ней. Но никто не дремал. Все чувствовали себя первооткрывателями.

Не читал книгу и сам Дейнека. Почему? Почему комбриг читал, а он нет? И Собольков покойный, тот наверняка читал. А Дейнека нет, не читал.

Червячок зависти опять поднял голову, пошевелил ею, но тут же смущенно спрятал. Потому что трудно было Дейнеке успеть за этим эпосом, когда сам, своими руками творил иной и, прав Беляев, не менее величественный эпос. Комсомольцы тех лет, чего скрывать, несли в руках факелы мировой революции, гневно сжигали богов и богинь и пьедесталы, на которых они восседали. «Гнев, о богиня, воспой...» Тогда решался вопрос бытия Республики. В кулацких ямах прел хлеб. Из-за угла убили селькора Малиновского. Погиб Павлик Морозов. Нэпманы разъезжали в фаэтонах, а крупье в казино кричали: «Игра сделана».

Но игра далеко еще не была сделана. Вскоре задымили Кузнецк и Магнитка. Кадры в период реконструкции решали все. Решала все техника. В деревне решался вопрос: кто — кого. В стране все решали от мала до велика. И комсомолец Дейнека тоже решал. Он учился на рабфаке, решал алгебраические задачи, потом поступил в институт народного образования, затем стал директором школы. Избрали секретарем райкома — и все хозяйство, и посевные площади, и сорняки на полях, и тракторы, которые простаивали, и олимпиады художественной самодеятельности, и механический завод с его неповоротливым директором, и прекрасные скакуны, которыми гордился район, — все это обступило, ошеломило поначалу, вопило: решай, решай, решай...